Раздражало всё: бесконечная звенящая тишина, старый покосившийся дом, куры, которые так и норовят пролезть в сени; вечно голодные кошки, забор с натыканными на колышками банками, соседи, здоровающиеся по сто раз на дню; печка, которую надо топить даже летом, чтобы хоть как-то прогреть эти старые брёвна; мыши, скребущиеся под полом всю ночь, старое бельё на кроватях, запах колодезной воды…

А особенно раздражал он, этот старый, зажившийся на этом свете дед, с вечно живущей во рту трубкой.

Вот уже неделя, как отец после очередной ссоры привёз меня в эту глушь под названием Пигулино, затерявшуюся в лесах Смоленской области. "Надоело твоё безделье! Надоела вечно грохочущая музыка! Тебе почти восемнадцать лет, а ты только обуза для нас с матерью! Уже давно пора институт выбрать! Вон, все твои одноклассники давно на курсы какие-то ходят, чему-то учатся, а ты никчемный вырос! Разве этому мы тебя учили? Работаем, как проклятые, чтоб ты ни в чем не нуждался, чтоб человеком вырос! Всё, надоело, лопнуло моё терпение! На эти каникулы поедешь в деревню, к деду Коле, от дружков твоих, тунеядцев, подальше. «Прикид» свой будешь коровам показывать! Может, соскучишься по родителям, оценишь, что они для тебя делают!»

Через два дня мы подъезжали к дому деда. Точнее, это мой прадед, дед моего отца. Последний раз я был здесь около десяти лет назад, когда все родственники съехались отмечать Пасху. Было мне около семи лет. Помню, как жгли до утра костёр, ели мясо, пили квас, пели песни, дурачились, а ночью, набившись в дедову инвалидку «Оку» и оседлав в семь человек старый мотоцикл, поехали в сельскую церковь на Крестный ход.

Пробыв два дня, уехали, оставив деду холодильник продуктов и грусть, которая всегда бывает, когда уезжают шумные желанные гости.

Но сейчас, спустя десять лет, деревня выглядела мрачно. Крапал противный осенний дождь. Дом деда, стоявший первым на краю деревни, казался нежилым: труба не дымила, машины возле ворот не было, коня и корову давно продали, собака издохла, поэтому подворье было пустым. Деда тоже не было видно. Давно к нему никто не приезжал, вот он и сейчас никого не ждал, к калитке не вышел.

Когда мы вошли на двор, дед наконец понял, что гости – к нему, открыл дверь. Засуетился, засморкался, смешно зашаркал негнущейся ногой, бестолково заковылял по комнатам.

В доме было студёно: жаль печь топить для себя одного. Мы с отцом натаскали дров, смастерили нехитрый ужин. Через два часа я ушёл спать в комнату с печкой-буржуйкой, а отец с дедом о чём-то до утра разговаривали в кухонке, потягивая дедовский самогон.

К следующему вечеру, после того, как мы натаскали воды и натопили баню, был шашлык. Вот и все развлечения. День тянулся долго. Я всё ещё не верил, что меня оставят здесь, в этой глуши, с этим старым дедом, на все каникулы! Но утром отец сел в машину, бросив: «Помогай деду. Не хами. Дыши свежим воздухом. Через неделю приеду. Всё». И началась моя ссылка…

Дед не знал, что со мной делать, ровно, как и я сним. Разговаривать нам особо было не о чем. Он, проживший всю жизнь в деревне, не мог понять, как это – в семнадцать лет не уметь поправить забор, наладить косу, наточить топор… А я, городской подросток, не мог взять в толк, как в двадцать первом веке можно ходить в уборную на улицу, готовить в холодных сенях на плитке и топить баню чуть ли не по-чёрному, чтобы помыться. Ведь давно дети звали деда к себе в город. Нет, упёрся. как бык: «Здесь я жил, здесь и помру!»

После очередного захода с вёдрами (опять топили баню) болело всё тело. Телефон не ловил нигде. Телевизор не показывал. Хотелось волком выть от одиночества и обиды. Сейчас ребята, наверное, в клуб намылились … Анька, подруга, в кино собирается… Родители наготовили вкусный ужин, радуются, поди, что я здесь! Что я им сдался?! Неужели нельзя просто оставить меня в покое?! Ну неинтересно мне учиться! В одиннадцатом классе уже просто смешно делать домашку и тянуть руку на уроках! До экзаменов ещё целых полгода, рано думать об институте! Ну, приеду – оторвусь! Они ещё пожалеют, что так со мной поступили!

Я не заметил, как дед вышел из бани и уселся на лавку рядом со мной.

- Ну что, Мишка, мыться-то на дорожку пойдёшь?

- Не хочу. Не грязный, - буркнул я, еле сдерживая раздражение.

- Устал, поди? Воды-то вона сколько натаскал! С твоими-то костями…

- Какие у меня кости? Сам-то тоже не Геракл!

Дед сморщился в смехе:

- А у нас в породе все такие костлявые. И ты, видать, в нашу пошёл. Из моих братьёв один только крупный был…

Я удивился: откуда у деда братья?

- Какие братья? Дед, ты же после смерти бабушки всегда один жил!

- А ты что, думаешь, что я всегда был таким старым, хромым и одиноким? Хотя я так долго живу, что и сам стал уже многое забывать. Ты вот один у матери с отцом, а я младший из четырёх-то братанов своих был.

- Четыре брата? А ты, дед, похоже, в разведке служил, да? Молчун! – «подколол» я деда.

- Нет, Мишаня, не в разведке, а в мотопехоте. Это вы сейчас служите, а мы сразу войну воевать ушли.

- Послушай, дед, а ведь точно, ты ж ногу, папа говорил, на войне покалечил! Ты ж воевал! Вон и поздравляют тебя каждый год в сельсовете. Хоть бы похвастался, что ли.

- Да разве тебе это интересно? Да и хвастаться нечем, - дед грустно опустил голову, набил трубку и часто заморгал.

Что-то щемящее душу, жалкое было в его движениях. Да и то сказать: старые люди любят поговорить, а здесь с кем деду разговаривать? Кому рассказать, что наболело, о чём тоскует сердце? Может, ему сейчас хуже, чем мне… Я понял, что совсем ничего не знаю о своём прадеде Коле, понял, что мне на самом деле интересно, что помнит этот старый человек, мой дед.

- Да ладно, дед Коль, ты думаешь, что я уже совсем безразличный, что ли? Правда, скажи, где ногу потерял и почему я ничего не знаю о твоих братьях?

- Да что там рассказывать! Жили, как все в деревне живут. Я, старший брат Мишка, твой тёзка, потом Иван, потом Сашка, этот на пять лет меня младше был. Все мы Филипповичи. Короче, мамка с папкой да мы, братья. Учились, коров пасли, сено косили, по девкам, конечно, бегали. Ругаться вроде не ругались особо. А подзатыльники да затрещины – не в счёт. Потом Мишку женили, да уж Ивана начали женихом дразнить, как война началась. Перелопатила, гадина, всё! Только мы сенокос затеяли - Мишку на фронт забрили. Да и скоро, как мы тогда думали, убили его. А он в то время на поле раненный в голову лежал. Свои-то бежали шибко тогда, подумали, что неживой, да и оставили. А немцы подобрали, в плен оформили. Мы тогда первую похоронку получили. А как в сорок третьем наши пленных-то при наступлении освободили, Мишку нашего уже в штрафроту определили. Вроде как провинился, что к немцам в плен попал, зэк по-нашему. Так и остался он на Смоленщине в штрафниках воевать. Тут мы вторую похоронку на него получили. А за нею и письмо от Мишки от самого: не верьте, мол, жив я, воюю, просто ранен был вдругорядь, да вот сейчас скоро бой у нас.

Не успели мы поплакать да порадоваться, как узнали, что в этом бою аккурат и убили нашего Мишку. Вроде в письме он как и попрощался с нами.

Долго мы ещё не верили, что погиб, как заговоренный он у нас был. Только уж ни писем, ни похоронок не приходило больше.

Да… А вот Сашку нашего Бог не уберёг. Да он с рождения у нас увечный был. Со зрением беда. Инвалидом он у нас рос. Подслеповат был, что тот кутёнок. Ему уж двадцать годков было, когда немцы в нашу деревню вошли. Согнали тогда всех мужиков, какие попрятаться да на фронт уйти не успели, да и расстреляли. Думали, пожалеют убогого-то, да и куда ему бежать, слепому… Так и погиб наш Саня, почитай, на глазах у мамки.

-- А ты где ж был, дед Коль? Тебе тогда ведь лет семнадцать было?

- Да, семнадцать, ровно, как тебе сейчас. Только ты вот по дискотекам да по девкам бегаешь, а я в то время уже в учебном центре в Марийской республике был. Приписал я себе к своим неполным шестнадцати годкам ещё троечку, да и подался в добровольцы. Обучили нас тогда на скорую руку, направили меня в мотопехоту. Воевать я пошёл в Прибалтике рядовым пулемётчиком. Была такая двадцать седьмая бригада. Молодых нас много было…

- Так получается, ты в свои семнадцать лет уже фашистов бил?

До меня дошёл смысл рассказа деда вместе с мурашками, которые почему-то бегали по телу. В этой деревенской тишине я представил, как семнадцатилетний парень, едва пройдя азы воинской службы, каждый день идёт в самый настоящий бой, видит лица немцев, слышит их страшную речь. Почему-то всплыли в памяти кадры из фильма «Мы из будущего», который я смотрел несколько раз. Там парни из нашего времени попадают в события Великой Отечественной войны, участвуют в боях, вообщем, видят страшную реальность того времени. Мне стало как-то стыдно перед дедом за свою инфантильность, которая присуща моему поколению.

- Да и меня, вишь, война быстро скалечила, - продолжал дед. - Ногу-то мне там, в Прибалтике и отшибло, хожу с тех пор, почитай, на одной. Колено моё не гнётся, не могу эту культяпку проклятую даже в нужник как следует пристроить: я на горшке, а она – на улице!

Дед мелко и сипло засмеялся.

- А-а, так ты поэтому отказался переехать к нам в город? – дошёл до меня смысл дедовых слов.

- Конечно, а то как же я там гнездиться буду? Пакость одна, да и только. Невестке-то зачем инвалид в доме? Я ещё сам всё могу! Пока ковыляю, пока в силе – здесь моё место. Да, может, если б не моя нога, если б не ранение это, может, лежал бы я уже давно под серым камушком где-нибудь в Литве. Отчаянные мы были тогда, ничего не боялись. Героями быть хотели, служили изо всех сил. А как же, иначе нельзя было. Теперь вот и пенсию по инвалидности государство добавило. Круто жить можно!

Только слышалось в словах деда большое сожаление, что не прошёл он всего пути, что его братья, что живёт со своими воспоминаниями о них.

- Так ты у меня герой, дед! Вот я пацанам в Москве расскажу – не поверят!

- Да какой я герой! Вот Иван, брат мой, твой прадед, тот герой!

Дед заковылял к дому и через несколько минут вынес старую фотографию. На ней я увидел двух молодых парней в форме. В одном из них я безошибочно угадал своего неизвестного мне прадеда Ивана. Очень уж знакомым и родным показалось его лицо. Прямо дед Коля в молодости.

- С Иваном тоже не всё просто было. Он перед самой войной служил в Брест-Литовской крепости. Знаешь, поди, тебя ж, родители твои рассказывали, возили туда. К своим двадцать трём он уж старшиной в тяжёлой артиллерии был. А за несколько дней до начала войны их часть, кроме погранзаставы, отправили на турецкую границу. Вот и не попал он под ту самую знаменитую «раздачу», что в Бресте 22 июня была. Тоже Бог берёг, видать. Воевал он в Севастополе, в Керчи воевал, до Берлина до самого дошёл. Наград да медалей домой привёз много.

- Вона, вишь, какая надпись-то сделана: «На память братишке Николаю дружке (мне, значит) от брата Ивана Филиппа (Филипповича, то есть) и Изотова Николая (это друг его, с которым на фотокарточку снялись). А на дату-погляди: 7.8.45, Германия, Потсдам. С самой что ни на есть Германии после Победы-то и выслал весточку. А у нас в деревне-то по заграницам никто и не разъезжал. Помню, как всем соседям мать карточку эту носила, как доставала каждый день и разговаривала с Ванькой, будто он тут, рядом с нами картошки трескает. Так Иван наш и оставался на службе до сорок седьмого года. А как пришёл с войны, устроился каменотёсом. Художественный он человек был, рисовал, всякие штуки из любого материала выделывал – заглядение одно. Как родителей похоронили, так он нашёл глыбу каменную где-то, заставил всех помочь её до дома дотянуть, чуть животы не надорвали! Потом закрылся в сараюшке, несколько недель не выходил, всё долбил что-то. Долбил-долбил да и выдолбил памятник на могилку родителям. До сих пор стоит, о родителях да о нём напоминает. Потом Ваньку в Москву забрали. Там он художничал. Вот ты ходишь на Красную площадь гулять?

- Хожу. Мы там часто с друзьями бываем.

- Так вот в следующий раз как пойдёшь, подойди к Вечному огню, к могиле Неизвестному солдату, к памятнику Юрию Долгорукому. Подойди да и подумай про прадеда своего, Ивана. Он тесал эти камни со своей бригадой (к тому времени он уж бригадиром был), руку, значит, приложил, к памяти. А раз он твой дед, твоя кровь, то и твоя частичка в этом есть. А ты говоришь, я – герой… Далеко мне до Ваньки-то. А вот у тебя всё ещё впереди. В армию-то пойдёшь или родители отмажут? А то в институт куда? Что решил?

Я не знал, что мне ответить деду. Не мог я сказать, что никуда не хочу, что всё мне неинтересно. А в армию не хочется, рассказывают, нечего там делать. Говорить я не хотел, но уже знал, что решение пришло, что шевельнулось во мне что-то. Смутно чувствовал, инстинктивно. Какое-то спокойствие и гордость разливались внутри. Уходило раздражение. Хотелось просто молчать. Молчать и думать, слушать эту тишину и наслаждаться спокойствием и миром.

- Вона, батька твой едет, соскучился, поди, - дед неуклюже встал с лавки.

Мы скупо, по-мужски, попрощались с дедом, но я знал, что скоро приеду сюда опять, что уже не смогу вот так просто расстаться, что буду звонить. Дед, казалось, всё понял и не говорил лишних слов, только крепко пожал мне руку на прощанье. Я был очень благодарен ему за это молчаливое понимание. Теперь нас связывало что-то большое и родное.

По дороге в Москву отец отдал мне наушники и плеер и был очень удивлён, когда я убрал его в сумку.

- Ну что, надоело у деда в деревне? – спросил он.

- Пап, а почему ты никогда не рассказывал, что у нас дед такой…. героический?

- А-а, вон что… Так ты ж не слышишь никого! У вас, молодёжи, авторитетов нынче нет. Живёте вы как-то потребительски. Значит, растёшь, сын, мужаешь, раз «зацепило» тебя.

Через несколько месяцев на вечере Памяти в школе я исполнял на гитаре песню, слова которой и музыка родились там, в машине, по дороге из деревни в Москву.

Через три месяца мне восемнадцать, а через полгода я закончу одиннадцатый класс. Я уже знаю, чего хочу, знаю, куда пойду после школы, но уверен, что сначала я заеду в Пигулино, к деду…